Каждая тринадцатилетняя девушка должна быть влюбленной.
Это — аксиома. Иначе не о чем пошептаться с подругами на перемене, не о чем переписываться с соседкой на уроке географии. Нет причины, чтобы лишний раз подбежать к огромному зеркалу в женской уборной, в котором все лица становятся похожими на огурцы — вытянутыми и зелеными. Нет причины скучать за обедом и случайно выпить чужой компот. Одним словом, мука — не жизнь.
Самое обидное было то, что Лилины одноклассницы давно и прочно, даже привычно восхищались ребятами из одиннадцатого. И говорили о них бесконечно, и хвастались, и радостно повизгивали, рассказывая друг другу, как чуть-чуть не заговорили, столкнувшись с объектом своего восхищения у гардероба. Сталкивались, между прочим, не один на один: по некоторым особенно популярным одиннадцатиклассникам вздыхало сразу несколько девушек, так сказать, единым фронтом, за компанию. Так что смело бросались в атаку всей визгливо кучкой — и чуть не сбивали объект восхищения с ног. Объект обычно мучительно краснел и ссорился. Тогда приходили круглые старушки-гардеробщицы и с бранью разгоняли всех.
Восхищались, следует сказать, издали. Когда-то благородные рыцари выбирали себе замужнюю даму сердца и преданно служили ей, неся любимые инициалы на щите. Так и здесь: у большинства самых привлекательных парней уже были любимые девушки-ровесницы.
Лиле и рассказать особо было не о чем. До тринадцати лет она, конечно, дожила не без сердечных историй и романтических приключений. Скажем, в детском саду ей признавался в любви белокурый Никитка, и это было бы даже мило, если бы Никитка не дрался при этом зелененьким совочком. Кто-то из мальчиков дарил Лили по поводу различных праздников самодельные карточки, тщательно склеенные их мамами и бабушками. Но это также считается, правда? Кто-то помогал нарисовать корабль или донести книжки к библиотеке. С кем-то весело было виснуть на дереве, играя в отважного Робин Гуда, и мастерить луки. С кем-то получалось только яростно драться, а между драками, сохраняя статус-кво, показывать друг другу язык. Но все эти несомненные знаки мужского внимания — Лиля прекрасно понимала — сейчас никого поразить не могли.
Так что на перерыве между математикой и историей Валечка Сивцова с таинственным придыханием говорила о своем «рыцаре сердца» — превосходнейшем кудрявом Евгении, который вечером обычно прогуливался по площади Ленина с Дурой Даной. А Лиля сидела рядом и молча думала. Веселой болтливой Валечке она симпатизировала, и по той причине очень хотела эту уютную беседу поддерживать. Но как? Не рассказывать же о глупом Никитке и совочке. Глупость. А о другом, насущном, близком рассказывать не получалось. Очень просто.
С истории Лиля шла задумчивая и немного даже печальная. Думала со скорбью: вот, тринадцать лет. Жизнь проходит, а что с того? Проще было бы, конечно, пойти по пути наименьшего сопротивления и также «втрескаться» у того же Евгения. Вон у Валечки так красиво, так просто это получается, аж зависть берет.
А у Лили все не так, как у людей. То, что жарко ворочается в сердце, и трепещет, будто натянутая струна, и поет, воплощаться в словах не хочет никак. К горлу что-то подступает, и губы сжимаются, и румянец заливает щеки. Валечка вон не краснеет и не безмолвствует. Валечка щебечет, будто птичка, аж сердце радуется.
К тому же, объект вздохов Лили был «непрестижным». Подумаешь, десятиклассник. Худощавый, сутулый, он ходил в растянутом черном свитере, тряс нестриженными русыми волосами. Ничего такого исключительного, это сама Лилька прекрасно понимала и через это дополнительно страдала. Хорошо бы петь умел или на гитаре тренькать — да нет же, талантов не замечено.
Но огонь вспыхивал внутри маленького Лилиного сердца, и разливался по всему телу, и застилал глаза. От этого подкашивались ноги, и жутко занимался дух. И где-то там, под покровом этой всеобъемлющей жары рождался ужас. Едва не первобытный, беспричинный, но тем более сильный.
Заметив где-то в коридоре знакомый черный свитер, Лиля стартовала на третьей космической скорости. Не до объекта восхищения, как другие девочки-любительницы, а от него. Куда угодно, лишь бы — от.
Однажды, столкнувшись со своим объектом на втором этаже школы, Лиля молниеносно ретировалась к лестнице, взвилась на третий этаж и, наверное, полезла бы на чердак, если бы там не было закрыто. Согласитесь, как о таком можно рассказывать Валечке Сивцовой? Дико. Глупо. Стыдно.
Так, в маленькой Лиле жил гордый дух, который в своей слабости признаваться не хотел никому, даже ласковой птичке Сивцовой. Гордость, однако, имеет свою цену, а потому гордые сердца всегда страдают в одиночестве.
Так минул целый год, и на очередной выпускной линейке прощались с бывшими одиннадцатиклассниками. Любитель растянутых свитеров на этот раз самому себе изменил: оделся в строгий черный костюм, волосы подвязал и даже расправил плечи. Подносил цветы классной Лильки и что-то там говорил про благодарность. Валечка Сивцова посмеивалась и толкала безучастным подругу локтем под ребра, а Лиля, грозно сведя брови и поджав губы, смотрела в сторону, на мокрый от грозового ливня асфальт.
Она и так прекрасно знала, где стоит свитероносец: чувствовала кожей, как чувствуют, закрыв глаза, солнечные лучи.
— Смотри, ну, смотри ж ты, ну! — горячо шептала Валечка, обжигая словами Лилино ухо.
Гордая Лиля, не желая расписываться в собственной слабости, не сдавалась и не смотрела. Чувствовала инстинктивно, что что-то заканчивается, что за ним неизбежно появится что-то новое. И этого нового — опять же, инстинктивно — боялась.
Новое действительно пришло — новые люди, новые улыбки. Слова, глаза, руки. Жара находила волнами, но уже была привычной, естественной. Не только не пугала — даже не удивляла.
Взрослая Лиля, правда, на всю жизнь сохранила приверженность к ребятам с длинными волосами и в растянутых свитерах. Будто крошки, осколки того, первого (лучшего) тепла еще жили в сердце и время от времени шевелились в нем, напоминали о себе.
А если иногда было плохо, Лиля ставила в чайнике чай с бергамотом и за ним вспоминала. И волосы, и свитер, и сутулые плечи. От этого почему-то всегда оптимистичнее — и жить хотелось, и любить, и верить.
Лицо его, правда, совсем стерлось из памяти.
Маргарита Латышкевич